Предо мною картина

Еще в детстве, со встречи на страницах старинной хрестоматии с репродукциями картин Венецианова, меня тянуло изображать все, что я видел вокруг себя. Для меня было очень важно, что с самых первых моих шагов мой учитель Михаил Владимирович Добросердов пробудил во мне интерес к композиции, к выражению в ней того, «к чему душа лежала». Так «бесхитростное воззрение на натуру» Венецианова, поддержанное во мне Добросердовым, стало главным моим правилом.

В своих разговорах о композиции Добросердов касался не только стороны формальной, но, что очень важно, связывал ее с пониманием сути предмета, сюжета. Он стремился пробудить интерес к размышлению— к размышлению о жизни, к рассуждению об образе. Он пытался как бы проявить, обозначить, распознать будущий мир художника. Насколько это было важно, я смог оценить лишь значительно позднее, когда после окончания

Суриковского института перед нами встал вопрос, казалось бы, парадоксальный: как стать художником — ведь окончить художественный институт далеко не значит стать живописцем.

 Чтобы найти в себе художника, необходимо прежде всего понять самого себя, свой мир, не боясь, что он окажется не очень крупного масштаба, и не прельститься масштабностью мнимой. В искусстве самое главное — искренность и честность. Вот тогда-то на помощь и пришли советы Добросердова, тогда-то я и взял себе на всю жизнь старое правило писать только о том, что хорошо знаешь, что волнует душу и не дает покоя, о чем не можешь не писать. Сейчас часто можно слышать слова: «большое искусство», «большой балет», «большая литература» и т. д. Наверное, это не совсем правильно. Искусство не может быть ни большим, ни малым. Оно либо есть, либо его нет. Воспитание в себе художника — это, наверное, самый главный вопрос. Он вмещает в себя не только постижение законов пластики, ремесла, хотя без этого тоже художник не получится, но прежде всего — воспитание души, которая, как камертон, должна давать отклик, постоянно болеть или радостью, или болью.

Всех нас, тогда молодых, волновал вопрос индивидуальности. Но под индивидуальностью многие понимали не внутреннее, личное восприятие мира, а скорее манеру письма. Сейчас молодые тоже много говорят об индивидуальности, имея в виду главным образом язык живописи, манеру письма. Опыт последних лет показывает всевозможные поиски, а вернее, взятые напрокат «проигрыши» самых разных стилей письма, самых разных школ и направлений, разных исторических эпох. Но такая пестрота интересов говорит, скорее, не о широте и глубине традиций, а об утрате единых стилевых принципов, всегда отличавших искусство определенных исторических эпох. Очевидно, свой язык появляется тогда, когда все внимание художника направлено на то, чтобы как можно искреннее положа руку на сердце, передать свое чувство в мысль, когда работа становится сокровенной исповедью перед самим собой, перед человеком, которого любишь, перед истиной, которой служишь. Недаром Венецианов призывал «ничего не изображать иначе, чем в натуре является, и повиноваться ей одной без примеси манеры какого-нибудь художника...», «не писать картину а ля Рембрандт, а ля Рубенс и прочие. но просто, как бы сказать, а ля натура».

Пережитое, увиденное не дает покоя, оно то отступает куда-то, то с новой силой возникает. Внутри где-то идет постоянный процесс обработки чувства в мысль, пока не найдет оно словесного выражения. Пытаюсь порой объяснить себе, что я хочу сказать. Словесное выражение становится иногда названием произведения, которое для меня имеет большое значение. Даже одно слово, точное, во всем его емком значении смысловом и фонетически-музыкальным. требует для своего зрительного выражения определенных пластических закономерностей. Лаже в композиционной схеме уже должны выражаться эмоция, чувство, мыслить. Ритм, линия, пятно, соотношение масс, их движение, не говоря уже о цвете, необходимы художнику.

Очень хорошо сформулировал эту мысль Крымской, говоря о душевных нервах, «которые так чутки к шуму и музыке в природе и которые особенно деятельны не тогда, когда заняты формой и когда глаза видят, а, напротив, когда живой природы нет уж перед глазами, а остался в душе общий смысл предметов, их разговор между собой и их действительное значение в духовной жизни человека и когда настоящий художник под впечатлением природы обобщает свои инстинкты, думает пятнами и тонами и доводит их до того ясновидения что стоит только формулировать, чтобы его поняли».

Мне кажется, мы часто недооцениваем сугубо пластического выражения эмоции, чувства, мысли, обрекая тем самым произведения на иллюстративность, по существу превращая реалистические по языку произведения в формальные. Как никто, понимали значение, так сказать, абстрактно-пластического выражения мысли наши русские мастера Суриков и Ге.

Со временем убеждаешься, что в основе всякого творчества лежит композиция, что все начинается и кончается ею, что в ней как бы сфокусированы все слагаемые ремесла. Она может быть элементарной, а может быть выверена математической логистикой. подчинена интуиции художника. Одним словом, композиция — это образное мышление художника. Она является главком доминантой, определяющей творческую индивидуальность.

Начинается композиция всегда с отбора элементов. Они все должны быть продуманны и осмысленны, они все должны «работать». Их может быть много, если требует этого замысел, либо они могут быть сведены к минимуму. Последнее мне как-то ближе, поэтому особую смысловую роль часто приобретает единичный предмет: одна береза, один дом и так далее. Для меня в процессе осмысления замысла главными являются не просто предмет или сюжет (хотя и то и другое имеют тоже значение), а их СУЩНОСТЬ, образ во всей его значимости. Только это придает предмету и сюжету необходимую смысловую емкость, подтекст, истинное содержание. Композиция удовлетворяет меня тогда, когда и образно-смысловой строй, и декоративно-пластические задачи находятся в органическом взаимодействии.

Решение этих задач немыслимо без знания законов природы. Только владение ими дает возможность что-то видоизменять, «подчинять» видимое своему, «увиденному», образу, что-то отбрасывать, что-то привносить. Почти все мои картины целиком натурные, но я не списываю с натуры, а, как бы обращаясь к ней за справкой, пишу свой, возникший во хне образ. Я увидел его — теперь надо, чтобы увидели его и другие. Нужно освободить его от всего лишнего, что могло бы помешать восприятию заострить что-то. Но необходимо, и это главное, чтобы создаваемый образ был бы той же зримой природой, которая воздействовала на меня во всей ее материальной полноте, а не просто впечатлением «по поводу».